Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
100
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
дится процедура игрового отличения себя-лица от себя-актера, чем достигается характерная для небылицы свобода движения в зазоре между фикцией и фактом.
Крокетт последовательно подчеркивает свою «простоту», аутсайдерство в политике, непричастность к хитросплетениям интриг и вооруженность исключительно «природным» разумением. В этой позе нельзя не увидеть реакции (поразительно, кстати, оперативной) на смену характера политического представительства, а заодно и преобладающего типа риторики в американском обществе. Общество в целом представляет теперь не джентльмен, умеющий красиво говорить и логически убеждать, — попечение о своих интересах масса передоверяет собственным выдвиженцам или людям, готовым играть такую роль. Эндрю Джексон в 1829 г. выиграл президентские выборы у Джона Квинси Адамса, обращаясь не столько к гражданам, сколько к зрителям, видевшим в нем самих себя. С годами публичный политический дискурс все более обретал «развлекательный», театрализованный характер.
Снова и снова Крокетт описывает в автобиографии нехитрый «фокус», устойчиво обеспечивающий ему успех: тяжеловесно-серьезному содержанию речей оратора-конкурента он противопоставляет отсутствие содержания. В интонациях, с какими автобиограф описывает эти повторяющиеся ситуации, переплетаются жалостливое самоуничижение и горделивое самоутверждение. «Я понял, что мне не отвертеться, и решил, что начну, а там коли вывезет, так вывезет. Я встал и сказал людям, что они-то небось и сами знают, чего мне от них надо, а если не знают, пусть послушают. Мне от них нужны голоса, и пусть они держат ухо востро, не то оглянуться не успеют, как все отдадут за меня. Но хуже всего было то, что про Правительство мне им сказать было вовсе нечего. Я говорил, говорил, сколько мог, но в конце концов вроде как задохнулся, будто челюсть у меня свело, а рот набит сухой маисовой кашей. Но люди все равно стоят и смотрят во все глаза, слушают, раскрыв рот» (с. 108).
Здесь Крокетт как бы сам становится зрителем и созерцает с простодушным изумлением Крокетта-актера. Природа притяжения к нему человеческой массы, которой он и сам — «типичный представитель», для него загадочна: то, что им изнутри переживается как провал, необъяснимым образом оборачивается пиком торжества. Слово, с трудом выкарабкивающееся из немоты, оказывается, применительно к обстоятельствам, успешнее гладко-воспитанной речи. С другой стороны, и манипулятивная игра, не пряча себя, а выставляя
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
101
напоказ, неожиданным образом оказывается тем более эффективной. «...А под конец я им сказал, что я вроде того парня, который стоял у дороги да колотил в пустую бочку, а прохожий его спрашивает: ты что это делаешь? Было, отвечает парень, в бочке давеча немного сидру, так может, еще чего осталось? Только вот беда, если и осталось, наружу не идет. И у меня тоже, говорю я им, была давеча в запасе пара слов, и не все поди еще истратил, да только наружу больше не идут. Они так и грохнули — смеются, а я им еще шутку ввернул, не хуже первой, распотешил так, что первый сорт, на том поставил точку, сел, поблагодарил за внимание. Потом еще добавил, что во рту у меня сухо, как в пороховнице, и похоже, теперь самое время горло промочить, встал и пошел поближе к выпивке, а за мной почти вся толпа. И это я правильно сделал, потому как знал, что мой соперник тоже своего не упустит: тут как тут — завел речь про Правительство. Только мало кто остался его слушать, вся толпа — вокруг меня, так и выпивали себе да байки рассказывали, покуда он речь держал» (с. 141—142).
В другой ситуации, еще более дотошно и красочно описанной в автобиографии (глава 22 «Как я перехитрил янки»), полковник держит речь перед избирателями, но чувствует, что слушают его плохо: слишком сух предмет, каковым является «национальное благосостояние». Альтернативной митингу точкой притяжения служит салун некоего Джоба Снелла, известного верткостью и прижимистостью (настоящий янки!) и угощать кого-либо в кредит решительно не расположенного (мелом над стойкой бара начертано: «Плати сегодня, поверю завтра»). «Народная любовь, бывает, зависит от пустяков — в тот раз цена ей была ровно кварта новоанглийского рому, ни больше, ни меньше», — констатирует оратор-автобиограф. Денег на «решающую» кварту, увы, нет. Тогда Крокетт, привыкший решать неразрешимые вопросы практически, вскидывает на плечо ружье, отправляется в соседний лесок и четверть часа спустя возвращается с добычей — енотом. Цена енотовой шкурки в тех местах — ровно на кварту рома. «Мои избиратели разом столпились вокруг меня с криками: "Ура Крокетту! Да здравствует Крокетт!" Вижу, дело уж по-иному поворачивается, и давай рассказывать им байки, чтобы привести в доброе расположение духа. Выпили все, на сколько хватило енота, и пошли на улицу, и опять я давай агитировать, а настрой-то уж не тот, что прежде, теперь все не прочь послушать, чем это я могу поспособствовать процветанию нации. Только я еще и половины не рассказал, как один
102
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
избиратель предложил поставить на голосование: слушать дальше или сперва пропустить еще порцию, вдогон первой, Джоб-Снеллова кукурузного пойла. Поставили на голосование, приняли предложение единогласно. Кто за, кто против, даже и считать не пришлось, все встали и пошли на перерыв в салун, я тоже. Иду и соображаю, что ведь судьба нации на данный момент зависит от того, удастся мне или не удастся подстрелить второго енота. Стою я у бара, гляжу с тоской на Джобово правило прямо у себя перед носом, потом вдруг опускаю глаза — глядь, а край енотовой шкурки торчит меж бревен, прямо под стойкой. Это Джоб второпях ее туда сунул да и забыл. Я дерг за край — шкурка мне прямо в руки, как к законному хозяину. А я ее на прилавок — хлоп, и Джоб, ни о чем не подозревая, подвигает мне новую бутылку. Избиратели ее опростали с особым удовольствием, тем более что кое-кто углядел мой фокус со шкуркой, и опять пошли мы все на митинг обсуждать национальные проблемы.
Уж не знаю почему, только избирателей скоро опять обуяла жажда, и ничего уже им не помогало, пришлось опять устраивать перерыв, и мы опять пошли в салун, и енотовая шкурка, по счастью, опять торчала меж бревен, как будто Джоб ее туда нарочно совал, чтобы меня поддразнить. Я ее, не будь дурак, на прилавок, само собой, нам следует ром, и чтобы мне лопнуть, если до вечера мы за эту единственную шкурку не получили десять кварт, и это от парня, которого в наших краях считали вострым, как шило, и хватким, как стальная ловушка.
Эта-то шутка мне потом и обеспечила избрание, потому что о ней в два счета распознали другие избиратели и единодушно среди себя постановили: кто в торговом деле обошел Джоба Снелла, тот перед самим чертом не спасует, а для Конгресса это очень подходяще». «Как прошли выборы, — добавляет Крокетт, — я послал Снеллу деньги, сколько причиталось за ром, и расстарался так, чтобы о посылочке прослышали избиратели. Джоб от денег отказался, а мне прислал сказать, что ему оно даже полезно, чтобы его иной раз надурили, этак мозги не тупятся. Уж после я узнал, что он мою хитрость тогда же заметил и счет за ром успел выставить моему конкуренту, тот про национальные проблемы так заговорился, что счет за выпивку хорошенько и не разглядывал» (с. 226-232).
Рассуждения «про национальные проблемы» у Крокетта почти всегда упоминаются со снисходительной иронией — это явно не то, что способно увлечь провинциальную ауди-
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
103
торию, хотя, с другой стороны, она отнюдь не настолько глупа, чтобы покупаться просто на выпивку. Симпатии избирателей обеспечивает не что иное, как мастерство, посредством которого «формальная» коммуникативная ситуация (претендент на политический пост излагает свои взгляды на «процветание нации») обращается в игровую147. Разве за «пойло» получает он дополнительные голоса? Конечно, нет — за вдохновенно найденный «подход». А также за бесцеремонно-юмористическое «понижение» авторитета политики и политиков, закона и законников, власти и людей власти, что всегда импонировало и импонирует демократической аудитории. Крокетт одновременно играет политика и является политиком, представляя во власти неискушенную публику-массу, людей «как ты да я». Он шут, но он и вполне серьезен в своем шутовстве.
Описанная выше ситуация, похоже, не выдумана (Джоб Снелл упоминается в автобиографии еще не раз) и в то же время откровенно стереотипизирована, она могла быть позаимствована из любого сборника «небылиц» и анекдотов, могла и перекочевать туда. Ситуации, в которые попадают Крокетт и лица, с которыми он соприкасается, с поразительной легкостью отливаются в готовые формы и типы. При чтении автобиографии впечатление жизненной достоверности описываемого странным образом перемежается с ощущением искусственности, фиктивности, вторичности.
147 О дешевой напыщенности, высокопарности, цветистости американского ораторского стиля Токвиль писал так: «...они (американские политические ораторы. — Т.В.) беспрестанно погоняют свое воображение, заставляя его чрезмерно напрягаться и разбухать, и, достигая таким образом гигантских размеров изображения, они нередко отказываются от подлинного величия» (Tocqueville A. de. Op. cit. P. 361). В чрезмерности «воспарения» Токвиль видит потакание вкусам толпы, жаждущей грандиозного, — в результате, считает он, происходит взаимное развращение ее и оратора. Еще, впрочем, вопрос: насколько наивно американская «толпа» воспринимала эти риторические упражнения? Сам же Токвиль подмечает, что временами в американской практике серьезная речь неотличима (особенно «без достаточной осведомленности о предмете и о декламаторах») от комического ораторства, речи гротескно-пародийной, предназначенной более для развлечения, чем для информации публики (т.е. жанра, известного как «buncombe»). И для оратора, и для внемлющей ему аудитории серьезность не отделена от игры непроходимой гранью. Также и в популярном театре США в XIX в, торжественная патетичность нередко балансировала на грани пародии, напряженная эмоциональность переплескивалась в карикатуру — и нередко воспринималась аудиторией двояко.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71
