Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
_____Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 171
печении. Первый вид чтения предполагает «покупку» в буквальном и переносном смысле: потребление текста как товара и бессознательно-добровольное подпадение под власть художественной иллюзии. Второй вид чтения подразумевает отождествление в воображении с позицией автора как профессионала-иллюзиониста.
В последовательно удерживаемой альтернативности восприятия, предполагаемой текстами По, можно при желании увидеть образцовую иллюстрацию того, что Л.С. Выготский называл «аффективным противоречием»: «эмоции, вызываемые материалом, и эмоции, вызываемые формой... направлены в противоположные стороны»; «аффект, развивающийся в двух противоположных направлениях... в завершительной точке, как бы в коротком замыкании, находит свое уничтожение» 254. Впрочем, авторскому замыслу По адекватно, как кажется, не «короткое замыкание» (уничтожение-слияние взаимоисключающих переживаний-позиций), а их чередование, своего рода взаимообмен.
В новелле-фантазии «Поместье Арнгейм» По еще раз предъявляет нам эту тактику общения художника с адресатом, воображая то, что самому ему в жизни никогда не давалось: идеальную ситуацию творчества, когда деньги не имеют значения, по той простой причине, что их слишком много. Колоссальное богатство, которым располагает герой новеллы м-р Эллисон, направляется им на осуществление исключительно требовательного эстетического проекта. Цель — сотворение Красоты средствами декоративного садоводства. Результат — произведение чистого искусства, одновременно представляющее собой (весьма «американский» парадокс!) популярное зрелище. Во всяком случае, подыскивая площадку для будущего парка, Эллисон останавливает выбор не на отдаленных «тихоокеанских островах», а на местности «невдалеке от многолюдного города»: если бы он искал сочувствия «немногих счастливцев», такое соседство было бы просто излишне! В новелле ни слова не говорится о цене на билеты в Эллисон-лэнд, — миллионер Эллисон, в отличие от вечно нищего По, демонстративно равнодушен к «доходной» стороне дела. И все же адресатом своим он явно видит «обыкновенного», массовидного человека-потребителя, того, что живет в городской суголоке, больно ощущает ограниченность своей жизни и тем острее жаждет восполнить ее
254 Выготский Л.С. Психология искусства. Ростов-н/Д: Феникс, 1998. С. 275.
172
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 173
необыкновенностью «сенсаций». Что может быть привлекательнее для такого адресата, чем описанный в новелле главный (возможно, единственный) аттракцион эллисоновского чудо-парка, который следовало бы назвать «Мир глазами ангелов» — мир, каким бы он предстал глазам существ, ни смерти, ни страха смерти не знающих.
Задача описать путешествие в бессмертие ложится на плечи безымянного повествователя, который не только «читает» созданный Эллисоном материальный текст-парк, но и дает нам отчет о затруднениях, возникающих у него при чтении. «Я не надеюсь дать читателю хоть какое-то отдаленное представление о тех чудесах, которые моему другу удалось осуществить. Я хочу описать их, но меня обескураживает трудность описания, я останавливаюсь на полпути между подробностями и целым. Быть может, лучшим способом явится сочетание и того и другого в их крайнем выражении».
«На полпути между подробностями и целым» означает в данном случае: на равном удалении от материальных деталей, организующих искомый эффект, и собственно эффекта, т.е. последовательности эмоциональных состояний, суггестивно внушаемых зрителю (и читателю). Вот образец первого: «берега... поднимались до ста, а порою и до ста пятидесяти футов», холмы «сбегали к воде под углом примерно в сорок пять градусов» и т.д. А вот образец второго: «зрителя охватывает впечатление пышности, теплоты, цвета, покоя, гармонии, мягкости, нежности, изящества, сладострастия...». «Посетитель», скользящий в одиночестве по реке255, подвергается переживаниям, не задумываясь — он именно не должен задумываться! — об их происхождении и способе производства, зато читателя рассказчик едва ли не перегружает техническими «подробностями», вроде тех, что приведены выше. В итоге мы реагируем двойственно: дивимся чудесам, но прикидываем невольно, сколько же нужно садовников, чтобы склон «от подножья до вершины... обволакивали роскошнейшие цветы» и притом — «ни единой сухой ветки — ни увядшего листа — ни случайно скатившегося камешка», и как нужно скоординировать скорость течения и движения лодки, чтобы из мрач-
255 В этом он похож на посетителя панорамы или диорамы — популярнейших во времена По зрелищных аттракционов. Любопытно, что американский поэт Вэчел Линдсей (1879—1931), поклонник По и молодого искусства кино, считал прозу По ярко «кинематографичной», а его самого — ближайшей родней Чарли Чаплина, который «чувствовал себя обязанным вызывать смех у миллионов» (Lindsay V. The Art of the Moving Picture. N.Y., 1970. P. 34).
ного ущелья в чудно расцвеченную бухту одинокого «гостя» вынесло не раньше и не позже, а в точно определенный момент, дабы он был «ошеломлен, увидев шар заходящего солнца, которое, по его предположениям, давно опустилось за горизонт». И так далее.
Где же мы все-таки? В мире чудес или внутри заводной игрушки, которая кем-то (в данном случае «мистером Эллисоном») расчетливо сконструирована? Вопрос встает закономерно, но не получает ответа. Очевидно лишь, что чем ближе к кульминации, тем более чудо напоминает розыгрыш: описание финального пункта маршрута (и здесь, как почти во всех вещах По, пик переживания приберегается на финал) дано с откровенным «перебором», грозящим сорваться в китч: «Там льется чарующая мелодия; там одурманивает странный, сладкий аромат; там сновиденно свиваются перед глазами высокие, стройные восточные деревья — там раскидистые кусты — стаи золотых и пунцовых птиц — озера, окаймленные лилиями, — луга, покрытые фиалками, тюльпанами, маками, гиацинтами и туберозами, — длинные, переплетенные извивы серебристых ручейков — и воздымается полуготическое, полумавританское нагромождение, волшебно парит в воздухе, сверкает в багровых закатных лучах сотнею террас, минаретов и шпилей и кажется призрачным творением сильфид, фей, джиннов и гномов».
Здесь — всего слишком: слишком много, чтобы противиться силе воздействия, и слишком много, чтобы сочетаться с нормами здравого смысла и хорошего вкуса. Почти физическое изнеможение, с которым читатель добирается до конца длинной фразы, должно соответствовать переживаемому «путником» прорыву в небыва/ш-оригинальное состояние духа. Иным и не может быть переживание бессмертия — даже если это лишь эрзац, грубый, но убедительный, в расчете на органы чувств смертного человека.
Существенно, что выход из Эллисон-лэнда обратно в «натуральную» реальность следует сразу за апофеозом. Максимум иллюзионистского контроля осуществляется за шаг и на грани его полной утраты. Впрочем, как уже сказано, и на всем протяжении маршрута часть нашего сознания простодушно и благодарно наслаждалась чудной иллюзией, в то время как другая полускептически-полувосхищенно оценивала мастерский расчет иллюзиониста.
Каждая из читательских «ролей» по-своему выигрышна и по-своему уязвима. Первая (роль «пациента») позволяет самозабвенно наслаждаться зрелищем, но подразумевает наи-
174
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
вность, если не сказать интеллектуальную ущербность; вторая (роль «агента») сводит чудо к фокусу, «техничность» которого, став заметной, тоже может быть источником наслаждения. Насладиться вдвойне, сыграв обе роли — одновременно или попеременно — tour de force, к которому По приглашает нас снова и снова.
В рассказе «Мистификация» интересующий нас механизм и подразумеваемая им двойственность отношений между читателем и текстом почти вызывающе обнажены. Достаточно приглядеться к тому, как предъявляются друг другу и провоцируют друг друга две перспективы восприятия: наивное и изощренное, непосредственно-чувственное и инженерно-расчетливое.
Барон Ритцнер фон Юнг относится к привилегированному типу играющих творцов. В этом смысле он — alter ego автора: оригинал, способный оказывать на окружающих влияние «совершенно беспредельное и деспотическое и в то же время совершенно неопределенное и никак не объяснимое», один из тех диковинных людей, кто превращает «науку мистификации» в дело жизни. Фиктивная псевдореальность, реальность-эффект создается им за счет тонкого знания человеческой психологии — за счет, в частности, умения искусно манипулировать чужим взглядом и вниманием, перемещать «внимание с творца на творение» (курсив мой. — Т.В.). Человек простодушный — таков в «Мистификации» некто Гер-манн — послушно и самозабвенно отдается в плен иллюзии, при его же участии созданной, и тем самым лишает себя возможности ее заметить. Человек не столь простодушный — таков в данном случае повествователь — не упускает из виду мастерство игры, наслаждаясь сразу несколькими ее измерениями.
Беседуя с гостями, барон изъясняется «с жаром, красноречием, убедительностью и восторгом», в «страстной, певучей, монотонной, но музыкальной проповеднической манере Колриджа», возбуждая «пылкий энтузиазм всех присутствующих», но повествователь не забывает при этом, что речь идет о предмете, бароном на самом деле презираемом. К тому же он, в отличие от самодовольного и недалекого Германна, подмечает «выражение насмешливости», мелькающее на лице Ритцнера время от времени и действующее как запрет воспринимать его слова всерьез.
Продолжение мистификации связано с преподнесением Германну мудреной латинской книги о «Кодексе дуэли», в
Часть //. Писатель и читатель в «республике писем» 175
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71